Мы жили в полном одиночестве и безмолвии. Раз или два по Кирилловской проходили немецкие войска, громыхали танки, но мимо нашего дома они не шли. Случалось, что со стороны Вышгорода постукивали пушки, но в общем все притихло, словно никакого фронта не было.
We lived in complete solitude and silence. Once or twice German troops passed along Kirillovskaya, tanks rumbled, but they did not go past our house. It happened that cannons were rattling from the direction of Vyshgorod, but in general everything was quiet, as if there was no front.
Я изучил все окрестные дома; для удобства, чтобы не показываться на улице, проделал дыры в заборах. Мои трассы, как у кота Тита, проходили по крышам сараев, через лазы и окна: я все искал еду.
I studied all the surrounding houses; for convenience, in order not to appear on the street, he made holes in the fences. My tracks, like those of the cat Titus, passed over the roofs of barns, through manholes and windows: I was looking for food.
И вдруг улица наполнилась шумом, грохотом колес. Мы испуганно притаились: пришла немецкая часть. Во двор быстро вошли офицеры, протопали по крыльцу, распахнули дверь — и испугались. Передний выхватил пистолет, направил на мать:
And suddenly the street was filled with noise, the roar of wheels. We hid in fear: the German unit had arrived. Officers quickly entered the yard, stomped along the porch, flung open the door, and were frightened. The front one pulled out a pistol and pointed it at his mother:
Матка, малчик! Почему? Эвакуир, эвакуир!
Mother, baby! Why? Tow truck, tow truck!
Мать стала что-то объяснять. Офицер, не слушая, сказал:
Mother began to explain something. The officer, not listening, said:
— Паф! Паф!
- Puff! Puff!
Мы стояли ни живые, ни мертвые. Но они быстро осмотрели квартиру, показали нам жестами: вон.
We stood neither alive nor dead. But they quickly examined the apartment, showed us with gestures: out.
Солдаты уже распахивали ворота, и во двор въехала роскошная легковая машина с каким-то большим начальством. На нас уже никто не обращал внимания, мы поскорее вышли в сарай.
The soldiers were already opening the gates, and a luxurious passenger car with some big bosses drove into the yard. No one paid any attention to us, we quickly went to the barn.
Развернулась бешеная деятельность: в дом тащили телефонную станцию, радиоприемники; побежали связисты, разматывая катушки проводов; денщики шустро тащили из соседних домов никелированную кровать, диван, горшки с цветами; у ворот то и дело останавливались связные верхом на конях.
Frantic activity unfolded: a telephone exchange and radios were dragged into the house; signalmen ran, unwinding coils of wires; batmen briskly dragged a nickel-plated bed, a sofa, pots of flowers from neighboring houses; At the gate, now and then messengers on horseback stopped.
Въехал грузовик с вещами, около него вертелись и распоряжались две русские девушки. Немецкие солдаты беспрекословно их слушались.
A truck with things drove in, two Russian girls were spinning around and ordering. The German soldiers obeyed them implicitly.
У начальства была прорва вещей: женские шубы, валенки, отрезы, даже детская коляска — видимо, собирался отправлять в Германию. В доме загремело радио, повар сворачивал гусям головы и потрошил их. Стало весело и шумлю.
The authorities had a lot of things: women's fur coats, felt boots, cuts, even a baby stroller - apparently, he was going to send to Germany. The radio blared in the house, the cook turned the heads of the geese and gutted them. It became fun and noisy.
Одна девушка была черненькая, другая белокурая, обе хорошенькие, пухленькие, с капризными голосами и ленивыми манерами. Они называли друг друга Шура и Люба.
One girl was black, the other blond, both pretty, plump, with capricious voices and lazy manners. They called each other Shura and Lyuba.
— А вы остались? — спросила черненькая Шура у мамы. — Вас могут запросто расстрелять. А может, выгонят, смотря кому попадетесь, они ж, как звери, эти немцы. Здесь всё равно ничего живого не останется, так что вы не надейтесь понапрасну, тут фронт будет долго стоять, и город сгорит.
- Did you stay? the little black Shura asked her mother. “You could easily get shot. Or maybe they will kick you out, depending on who you get, they are like animals, these Germans. Nothing alive will remain here anyway, so don’t hope in vain, the front will stand here for a long time, and the city will burn down.
— Почему долго? — спросила мать.
- Why so long? the mother asked.
— Наш генерал получил приказ не сдавать Киев любой ценой. Фронт остановится здесь, вот увидите.
“Our general was ordered not to surrender Kyiv at any cost. The front will stop here, you'll see.
— А вы, кем тут, переводчицами? — спросила мама.
- And you, who are you, translators? Mom asked.
— А! — махнула рукой Шура и засмеялась. — Мы в общем при генерале, от самого Харькова с ним отступаем.
- BUT! Shura waved her hand and laughed. “In general, we are under the general, we are retreating from Kharkov itself with him.
— Он с двумя любит спать, — цинично сказала Люба, жуя пирожок. — Греем его с двух боков, старый, ночью мерзнет.
“He likes to sleep with two,” Lyuba said cynically, chewing on a pie. - We warm it from two sides, old, it freezes at night.
Они расхохотались. Пришел солдат и позвал мать на кухню чистить овощи и рубить мясо, она пошла и возилась там до вечера. Прибежала на минутку, принесла мне богатого генеральского супа.
They laughed. A soldier came and called his mother to the kitchen to peel vegetables and chop meat, she went and fussed there until the evening. She ran for a minute, brought me a rich general's soup.
Я решил не шляться и не маячить на глазах, засел на сеновале, забрал с собой всего Пушкина, читал «Евгения Онегина». Раньше принимался не раз, но что-то он мне не шел, больше нравилось про Пугачева да повести Белкина. А тут вдруг раскрыл — и не мог больше оторваться, забыл про сеновал, про всех этих немцев, упивался музыкой:
I decided not to hang around and not loom before my eyes, sat down in the hayloft, took all of Pushkin with me, read Eugene Onegin. It used to be taken more than once, but for some reason it didn’t suit me, I liked it more about Pugachev and Belkin’s stories. And then suddenly he opened it - and could no longer tear himself away, forgot about the hayloft, about all these Germans, reveled in the music:
Ты в сновиденьях мне являлся,
You appeared to me in dreams
Незримый, ты мне был уж мил,
Invisible, you were already sweet to me,
Твой чудный взгляд меня томил,
Your wonderful look tormented me,
В душе твой голос раздавался
Your voice was heard in my soul
Давно...
For a long time...
Читал до ночи, пока мог разбирать буквы, потом лежал на сене, перебирал в памяти эту музыку, горевал, что нет Тита: едва немцы вошли, Тит опять как сквозь землю провалился.
He read until night, while he could make out the letters, then he lay on the hay, sorted through this music in his memory, grieved that Titus was not there: as soon as the Germans entered, Titus again fell through the ground.
Генерал простоял дня три и снялся так же внезапно, как и явился. Моментально свернули провода, погрузили диван, никелированную кровать, горшки с цветами — и генерал со всей частью уехал на север, к Пуще-Водице.
The general stood for three days and withdrew as suddenly as he appeared. They immediately rolled up the wires, loaded the sofa, the nickel-plated bed, the pots of flowers - and the general with the whole unit left to the north, to Pushcha-Voditsa.
Но дом пустовал всего несколько часов: на улице появились власовцы — с гармошкой, веселые, шумные. И мы им обрадовались, что не немцы, а свои, и все говорили по-русски, а мы тут за долгое одинокое сидение уже отвыкли слышать свою речь. Они даже не удивились, увидев нас. Просто сказали, что наш дом поцелее других, так они в нем будут жить.
But the house was empty for only a few hours: Vlasovites appeared on the street - with an accordion, cheerful, noisy. And we were glad that they were not Germans, but our own, and everyone spoke Russian, and we here, for a long lonely sitting, had already lost the habit of hearing our own speech. They weren't even surprised to see us. They just said that our house is healthier than others, so they will live in it.
Сразу они расположились, о чем-то заспорили, кричали и хохотали — такая бесшабашно-судорожная орава. Завели патефон, а пластинок у них была пропасть, только сперва вышло что-то не то: какое-то кваканье сквозь шипение и хрип, оказывается, речь Ленина (а ее до войны нагрузкой к «Катюше» продавали). Один вышел на крыльцо, запустил Ленина через забор на мостовую, так что он разлетелся на тысячу осколков, а патефон заиграл «Гоп, мои гречаники».
They immediately settled down, argued about something, shouted and laughed - such a recklessly convulsive mob. They started a gramophone, and they had an abyss of records, only at first something went wrong: some kind of croaking through hissing and wheezing, it turns out, Lenin’s speech (and before the war they sold it with a load to Katyusha). One went out onto the porch, launched Lenin over the fence onto the pavement, so that he shattered into a thousand pieces, and the gramophone began to play “Gop, my Greeks.”
— Так что, мамаша, прибыли мы с заданием все это уничтожить, — хмуро улыбаясь, сказал их взводный, бывший командир Красной Армии. — Плачьте, не плачьте, а такой у нас приказ. Все эти дома мы сожжем, здесь будет мертвая зона, и Киева больше не будет, прощайтесь с Киевом-то. А сами уходите, пока еще не поздно. Ну, пока мы здесь, я скажу, что вы нас обслуживаете, а другие придут — шпок, и вас нет. Это ж очень просто. По правде, и мы должны шпокать...
“So, mother, we arrived with the task of destroying all this,” said their platoon leader, the former commander of the Red Army, smiling gloomily. “Cry, don’t cry, this is our order. We will burn all these houses, there will be a dead zone, and there will be no more Kyiv, say goodbye to Kyiv. And leave before it's too late. Well, while we are here, I will say that you are serving us, and others will come - bang, and you are gone. It's very simple. In truth, and we should spoof ...
Власовцы начали с того, что украли у немцев корову. Дерзкая эта операция была осуществлена где-то за мостом, но немцы вынюхали след, бегали по нашей площади злые, с автоматами. А у наших ворот стоял грозный часовой-власовец, и в сарае братва сдирала с коровы шкуру.
The Vlasovites began by stealing a cow from the Germans. This daring operation was carried out somewhere behind the bridge, but the Germans sniffed out the trail, ran around our square angry, with machine guns. And at our gates there was a formidable sentry-Vlasov, and in the barn the lads tore off the skin from the cow.
Вечером у них был пир горой, играли на гармони, плясали так, что с потолка валилась штукатурка, и отчаянно пили, выползали во двор, валялись по всем углам. «Эх, перед смертью попляшем!» — выкрикивали.
In the evening they had a mountain feast, played the accordion, danced so that plaster fell from the ceiling, and desperately drank, crawled out into the yard, lay in all corners. "Oh, let's dance before we die!" they shouted.
Но утром все были в форме, как огурчики, построились и отправились к Пуще-Водице.
But in the morning everyone was in uniform, like cucumbers, lined up and went to Pushcha-Voditsa.
Они вернулись поздно, уставшие, закопченные и пахнущие бензином, несли большие тюки разного барахла.
They returned late, tired, sooty and smelling of gasoline, carrying large bales of miscellaneous junk.
— Приступили, — сказал взводный матери. — Сегодня сотню домов сожгли.
- Started, - said the platoon mother. “Hundreds of houses were burned today.
— Бензином обливали?
- Doused with gasoline?
— Где бензином, где соломой. Это зависит от сноровки. У нас норма на каждого, и надо смотреть, чтоб сгорело дотла. Оно будто на зло: как случайный пожар, так само вспыхивает, а как надо сжечь, так и не загорается. Работа!..
- Where gasoline, where straw. It depends on skill. We have a norm for each, and we must watch that it burns to the ground. It is as if for evil: like an accidental fire, it flares up by itself, but as it should be burned, it does not light up. Work!..
— И вещи оттуда?
And things from there?
— Вещи из ям.
- Things from the pits.
— Куда ж вам девать столько?
- Where do you put so much?
— На водку менять.
— Change to vodka.
Действительно, двое из них тотчас отправились с узлами за мост и возвратились с канистрой самогона: у немцев выменяли. Другие тем временем развернули по всем правилам охоту на кроликов, только и слышалось: бах! бах!
Indeed, two of them immediately went over the bridge with bundles and returned with a canister of moonshine: they were bartered from the Germans. Others, meanwhile, launched a rabbit hunt in accordance with all the rules, only heard: bang! bang!
Третьи пошли по огородам с шомполами, медленно, развернутой цепью, словно мины искали. Глаз у них был пристрелян, они яму находили сразу: втыкали шомпол в землю, щупали и принимались копать. Добывали сундук или бочонок, тащили вороха одежды, белья, особенно радовались, найдя патефон или гитару.
Still others went through the gardens with ramrods, slowly, in an unfolded chain, as if they were looking for mines. Their eye was shot, they found a hole right away: they stuck a ramrod into the ground, felt it and began to dig. They got a chest or a barrel, dragged a heap of clothes, linen, they were especially happy when they found a gramophone or a guitar.
— Немцы-барахольщики всё возьмут!
- The German thugs will take everything!
Второй вечер пили, орали на всю Куреневку, разбили одну гармонь, играли на другой. Мы достали у них бензину, сидели, прислушивались. Было что-то жуткое в этом веселье.
The second evening they drank, yelled at the whole Kurenevka, broke one accordion, played on another. We got gasoline from them, sat and listened. There was something creepy about this fun.
Взводный увидел свет, зашел пьяный, сел, обхватил голову.
The platoon commander saw the light, came in drunk, sat down, clutched his head.
— Мамаша, мамаша, пропали мы. За свободу России шли. Вот так она — свобода...
“Mother, mother, we are lost. They marched for the freedom of Russia. That's how freedom is...
— Это вы из тех, говорят, что оружие повернули?
- Are you one of those who say that the weapon was turned?
— Кто оружие повернул, кто из плена, от голодухи да от смертушки. А немцы не дураки, они сразу нам — самую черную работу, чтоб обратно не было ходу, так и засели, по уши. И с немцами путь до первого перекрестка, и красным попадемся — за яйца подвесят.
- Who turned the weapon, who from captivity, from hunger and death. And the Germans are not fools, they immediately did the most dirty work for us, so that there was no way back, and sat down, up to their ears. And with the Germans, the path to the first crossroads, and if we get caught by the red ones, they will hang us by the balls.
— Неужели никакого спасения?
"Is there really no salvation?"
Какое спасение? Где теперь на свете спасение?
What salvation? Where is salvation in the world now?
Пришел товарищ звать его:
A friend came to call him:
— Михаил, брось! Вот так вечно: не допьет — сразу в эту хвило-софию. Пошли выпьем.
- Michael, come on! It’s like this forever: if he doesn’t finish drinking, he immediately goes to this bad sophia. Let's go have a drink.
Михаил вскочил, истерически зарычал, терзая на груди рубаху:
Mikhail jumped up, growled hysterically, tearing at his shirt on his chest:
— Э-эх, пошлепают нас где-нибудь, как сукиныл сынов!
- Eh, they will spank us somewhere, like sons of a bitch!
— Это возможно, — охотно согласился друг. — Только зачем рубаху-то портить?
"That's possible," the friend readily agreed. “But why ruin a shirt?”
Несколько дней они каждое утро, построясь по-взводно, ходили на свою работу в район парка «Кинь грусть». Потом решили, что далеко ходить и переселились за насыпь. Мы снова остались в доме одни.
For several days, every morning, lining up in a platoon, they went to their work in the area of \u200b\u200bthe Throw Sadness park. Then they decided that they had to go far and moved behind the embankment. We were alone in the house again.
Мы сидели тихо, как мыши. По ночам из-за насыпи виднелись сильные безмолвные зарева, зловещие именно своей полной безмолвностью. «Мертвая зона» приближалась.
We sat as quiet as mice. At night, powerful silent glows could be seen from behind the embankment, ominous precisely in their complete silence. The "dead zone" was approaching.