20beautifulspaciousblessedland.md

ПРЕКРАСНАЯ, ПРОСТОРНАЯ, БЛАГОСЛОВЕННАЯ ЗЕМЛЯ

BEAUTIFUL, SPACIOUS, BLESSED LAND

Придумал это дед и, по-моему, правильно: нель­зя было Василию оставаться в городе, а надо было отправляться в глухую деревню, где сейчас мужик, да еще с конем — на вес золота.

My grandfather came up with this, and, in my opinion, it’s right: Vasily couldn’t stay in the city, but he had to go to a remote village, where now there is a man, and even with a horse - worth its weight in gold.

А я поехал провожатым.

And I went as an escort.

Дымерское шоссе раньше всегда было оживлен­ным, но сейчас мы ехали по нему, не встречая ни души, и только грохот больших, в мой рост, колес нашей воинской повозки звонко раздавался в лесу.

The Dymerskoye highway used to be always busy, but now we were driving along it without meeting a soul, and only the roar of the wheels of our military cart, large, in my height, was loudly heard in the forest.

Кое-где в булыжник были втоптаны солома, кон­ский навоз и пожелтевшие обрывки газет. Между камнями проросла трава и пустила стрелки. Когда-то здесь проходили люди, но это было давно, и эти люди исчезли, вымерли, остались только я, Васи­лий и конь вороной.

Here and there straw, horse dung and yellowed scraps of newspapers were trampled into the cobblestones. Grass sprouted between the stones and shot arrows. Once upon a time people passed here, but that was a long time ago, and these people disappeared, died out, only I, Vasily and the black horse remained.

Еще был мир. Просторный, вечно живой. Высо­ченные старые сосны дремучего бора Пущи-Води­цы вздымались в небо, тихо шумели и качались там в голубой высоте, спокойные, мудрые.

There was still peace. Spacious, always alive. The tall old pines of the dense forest of Pushcha-Voditsa rose into the sky, quietly rustled and swayed there in the blue height, calm, wise.

Я лежал в сене лицом кверху, смотрел, как плы­вут вершины, иногда замечал рыжую белку или пестрого дятла и думал, кажется, сразу обо всем: что мир просторен, что Василий оказался прав, эта стреляющая-убивающая саранча ходит по ни­точкам и узлам, вроде нашего города, где творится черт знает что, — Бабий Яр, Дарница, приказы, го­лод, арийцы, фольксдойчи, горящие книги, — а во­круг все так же, как и миллионы лет назад, тихо шумят вершинами сосны, и под небом раскинулась огромная, благословенная земля, не арийская, не еврейская, не цыганская, но просто земля для лю­дей, именно ЛЮДЕЙ, Боже мой, или их еще нет на свете, или они где-то есть, но я об этом не знаю... Столько тысяч лет уж род людской живет на Земле — и до сих пор всё не могут чего-то поде­лить.

I lay face up in the hay, watched the peaks float, sometimes noticed a red squirrel or a spotted woodpecker, and thought, it seems, about everything at once: that the world is spacious, that Vasily was right, this shooting-killing locust walks along threads and knots, like of our city, where the devil knows what is going on - Babi Yar, Darnitsa, orders, famine, Aryans, Volksdeutsches, burning books - and all around everything is the same as millions of years ago, softly rustling pine tops, and under the sky there is a huge, blessed land, not Aryan, not Jewish, not Gypsy, but just a land for people, namely PEOPLE, my God, or they are not yet in the world, or they are somewhere, but I don’t know about it ... So many thousands of years already the human race lives on Earth - and until now everyone cannot share something.

Ох, было бы что путное делить, а то ведь один нищий вывешивает портянки сушить, а другой нищий за эти портянки его убивает. И неужели единственное, что люди в совершенстве освоили за всю историю, — это убивать?

Oh, it would be worth sharing, otherwise one beggar hangs footcloths to dry, and another beggar kills him for these footcloths. And is it really the only thing that people have mastered to perfection throughout history - is to kill?

Когда Пуща-Водица кончилась, справа, с высоты, открылся вид километров на сорок. Внизу, в своей долине петлял синий Днепр, на котором тоже не видно было ни парохода, ни лодчонки. Безлюдье, безлюдье, только поля до горизонта, и эта прямая, как проведенная по линейке, светлая линия порос­шего травой шоссе, ведущая, кажется, в небо.

When Pushcha-Voditsa ended, on the right, from a height, a view of forty kilometers opened up. Below, in its valley, the blue Dnieper winded, on which neither a steamer nor a boat could be seen. Desert, desert, only fields to the horizon, and this straight, as if drawn along a ruler, light line of a grassy highway, leading, it seems, into the sky.

У обочины, среди живописных кусточков, стояли два креста — простые, деревянные, с надетыми на них немецкими касками. На холмиках были поло­жены и цветы, но они давно сгнили и высохли.

At the roadside, among the picturesque bushes, stood two crosses - simple, wooden, with German helmets put on them. Flowers were also placed on the mounds, but they had long since rotted and dried up.

Вот, наверное, где-то в Германии матери плачут, или остались дети. Отцы, не приедут с чемоданами, полными барахла и велосипедных звонков. Стоило переться в такую даль, чтоб в конце концов гнить под ржавеющей каской? И есть ли вообще в мире что-нибудь такое, ради чего стоит гнить под ржа­веющей каской? Столетия идут за столетиями, и убитые гниют то за одно, то за другое, а потом ока­зывается, что всё то было напрасно, а нужно, ока­зывается, гнить совсем за третье...

Here, probably, somewhere in Germany, mothers are crying, or there are children left. Fathers don't come with suitcases full of junk and bike bells. Was it worth rushing so far to eventually rot under a rusting helmet? Is there really anything in the world worth rotting under a rusting helmet? Centuries follow centuries, and the dead rot for one thing, then for another, and then it turns out that all that was in vain, but it turns out that it is necessary to rot for the third ...

Василий всё время дремал, иногда засыпал, и тогда хромой вороной, которому явно до чертиков на­доело хромать неизвестно куда, сбавлял шаг, пере­ступал всё тише и тише, пока совсем не останавли­вался. Тогда Василий просыпался, огревал его кну­том по пузу, и вороной бойко, охотно дергал, кивая при этом активно головой: мол, ясно, ясно, вот теперь всё понял!

Vasily dozed all the time, sometimes fell asleep, and then the lame crow, who was clearly tired of limping to no one knows where, would slow down, step over more and more quietly, until he completely stopped. Then Vasily woke up, hit him with a whip on the belly, and briskly, willingly tugged, nodding his head actively: they say, clearly, clearly, now I understand everything!

Первой деревней на нашем пути были Петривцы, и мы пересекли ее как истинные пришельцы с Мар­са или выходцы с того света. К плетням выбежали бабы и дети, потрясенно глядели на нас, и вся де­ревня смотрела вслед, пока мы не выехали опять в поле и не скрылись на безжизненном шоссе.

The first village on our way was Petrivtsy, and we crossed it as true aliens from Mars or people from the other world. Women and children ran out to the wattle fences, looked at us in shock, and the whole village looked after us until we drove out into the field again and disappeared on a lifeless highway.

К обеду от тряски по булыжникам у нас печенки перемешались с селезенками, и мы предложили вороному ехать по песчаной обочине. Но там та­щить было труднее, ему это не очень понравилось, он перестал смотреть на дорогу, а только и косил глазом, видимо, молясь своему богу, чтобы Василий заснул, — и тогда радостно сворачивал на мосто­вую, но он не учитывал того, что от тряски Василий просыпался.

By lunchtime, from shaking on the cobblestones, our livers were mixed with spleens, and we suggested that the crow drive along the sandy roadside. But it was more difficult to drag there, he didn’t like it very much, he stopped looking at the road, and only squinted with his eye, apparently praying to his god that Vasily would fall asleep - and then happily turned onto the pavement, but he did not take into account the fact that from shaking Vasily woke up.

Протащившись еще километров семь, полных не­понимания, противоречий и обид, вороной забас­товал.

Having dragged another seven kilometers, full of misunderstanding, contradictions and insults, the black man went on strike.

Мы выпрягли его, спутали и пустили пастись, сами пожевали сухарей, намостили сена под кустом ши­повника, постелили сверху драный плащ и не менее драную телогрейку, легли поспать, никуда не то­ропясь, и был это один из самых лучших снов в моей жизни.

We straightened it out, tangled it up and let it graze, we ourselves chewed crackers, laid hay under a wild rose bush, laid a tattered raincoat and no less tattered jacket on top, went to sleep, not hurrying anywhere, and it was one of the best dreams in my life.

После крестов с касками война еще один раз на­помнила нам о себе живописно взорванным мостом через реку Ирпень, у села Демидова. Села не бы­ло: одни пепелища с яркими белыми печами, трубы которых, как указательные пальцы, торчали в не­бо. [Значит, тут был бой одних благодетелей чело­вечества с другими — за лучшее, значит, счастье в мире.]

After the crosses with helmets, the war once again reminded us of itself with a picturesque blown-up bridge over the Irpen River, near the village of Demidov. There was no village: only ashes with bright white stoves, the pipes of which, like forefingers, stuck out into the sky. [So, there was a battle of some benefactors of mankind with others - for the best, that means happiness in the world.]

Ирпень — речушка плохонькая, но быстрая. Не­мецкие части, проходя тут, устроили гати через ру­кава реки, но сами же так разбили их, что мы ед­ва не утопили свою колымагу, перебираясь, зато когда мы въехали в сожженное село и свернули с булыжного шоссе на проселки, цель наша была близка.

Irpen is a poor river, but fast. The German units, passing here, made a gati through the branches of the river, but they themselves so smashed them that we almost drowned our rattletrap while moving, but when we drove into the burnt village and turned off the cobbled highway onto country roads, our goal was close.

Мне очень нравилась военная коляска — с откид­ными ступеньками, рукоятками по бортам, замками, как в грузовике, и ящиками под сиденьем. В ней все было хорошо продумано, за исключением одной мелочи: ее колеса не совпадали с колеями грунто­вых дорог.

I really liked the military stroller - with folding steps, handles on the sides, locks, like in a truck, and boxes under the seat. Everything about it was well thought out, with the exception of one little thing: its wheels did not coincide with the ruts of dirt roads.

Все деревенские телеги имеют одинаковое рас­стояние между колесами, это важнейшее правило, не дай Бог отступить, тогда по нашим дорогам хоть не езди. Дороги ведь на матушке-Руси это что? Ли­бо засохшее месиво с глубокими колеями, по кото­рым телега идет, как по рельсам; либо месиво жид­кое, в котором, свернув с колеи, засядешь по самые ступицы. В лучшем случае — просто выбитые че­рез луга две глубокие колеи-канавы с лужицами и лягушками. Кругом колеи.

All village carts have the same distance between the wheels, this is the most important rule, God forbid you retreat, then at least don’t drive along our roads. After all, the roads in Mother Russia are what? Or a dried-up mess with deep ruts, along which the cart goes, as if on rails; or a liquid mess in which, turning off the track, you will sit down to the very hubs. At best, they are simply two deep ruts-ditches with puddles and frogs cut through the meadows. Around the track.

Одно колесо нашей повозки шло по колее, другое отчаянно прыгало, болталось, проваливалось по всем кочкам, гребням и ямам, так что мы ехали, накре­нясь, чуть не опрокидываясь. Если бы мы везли снаряды, для чего, вероятно, и назначалась эта по­возка, то от их веса перекинулись бы. Пяток километров такой езды вымотал душу, давшись впяте­ро труднее всего, что мы проехали за целый день.

One wheel of our wagon went along the track, the other desperately jumped, dangled, fell through all the bumps, ridges and pits, so that we rode, leaning, almost tipping over. If we were carrying shells, for which, probably, this wagon was assigned, then their weight would have spread. Five kilometers of such a ride exhausted the soul, giving five times the hardest that we drove in the whole day.

Я понял Василия, когда он заметил, что если нас колошматят в войне, то тут есть скромный вклад и того, кто проектировал наши воинские повозки.

I understood Vasily when he noticed that if we are being beaten up in the war, then there is a modest contribution from the one who designed our military carts.

У Лескова Левша, побывав в Лондоне, больше все­го был потрясен тем, что англичане не чистят ружья толченым кирпичом. Воротясь в Петербург и уми­рая в полицейском участке, он просит передать это царю, а то в русских ружьях от усиленной чистки пули болтаются, и они «храни Бог войны, стрелять не годятся».

At Leskov's, Lefty, having visited London, was most of all shocked by the fact that the British do not clean their guns with crushed bricks. Returning to St. Petersburg and dying in the police station, he asks to convey this to the tsar, otherwise the bullets dangle in Russian rifles from the increased cleaning, and they "God forbid war, they are not good for shooting."

У нас было так много бдительных людей, обнару­живали даже корону в букете на ученической тет­ради, но никого не волновало то, что все наши во­енные повозки, «храни Бог войны», ездить не го­дятся.

We had so many vigilant people, they even found a crown in a bouquet on a student's notebook, but no one was worried that all our military carts, “God bless the war,” were not good for driving.

Иван Свинченко жил на дальнем конце Литвиновки, «на слободе» за плотиной, которую украшала сгоревшая мельница. Он сразу принял Василия, как брата, и только крестился, вспоминая, как поч­ти чудом уберегся сам от немецкого плена.

Ivan Svinchenko lived at the far end of Litvinovka, "in the settlement" behind the dam, which was decorated with a burned-out mill. He immediately accepted Vasily as a brother, and only baptized himself, remembering how, almost miraculously, he saved himself from German captivity.

Их там, Свинченков, был целый куток, и меня взяла к себе сестра Ивана — Гапка.

There were a whole bunch of them there, Svinchenkov, and Ivan's sister, Gapka, took me in.

Ее типичная украинская хата была низехонькая, вросшая в землю, с крохотусенькими оконцами под соломой, в которой прогнили дыры. Внутри она по­ходила на пещеру с неровным глиняным полом, на котором валялись тряпки, соломенные куклы, пол­зали дети и котята. В центре стояла облупленная печь, возле нее — с набросанным тряпьем помост, который назывался «пол» и на котором спали «покотом». Дух в хате казался с непривычки гадким, тяжким. Ну, что ж, деревня, обычное жилье кол­хозника.

Her typical Ukrainian hut was low, rooted into the ground, with tiny windows under rotten straw. Inside, it looked like a cave with an uneven clay floor, on which lay rags, straw dolls, children and kittens crawled. In the center stood a peeling stove, next to it there was a platform with a rag thrown over it, which was called “floor” and on which they slept “pokot”. The spirit in the hut seemed unaccustomed to be nasty and heavy. Well, well, a village, the usual housing of a collective farmer.

Гапкин муж пропал на войне, она осталась с ку­чей деток, да за стеной у соседки были дети, все они ползали по хате и двору, как тараканы, голопу­зые, измазанные, сопливые, в ветхих рубашонках и платьицах, а которые поменьше — совсем голышом.

Gapka's husband disappeared in the war, she was left with a bunch of children, and behind the wall a neighbor had children, they all crawled around the hut and yard like cockroaches, bare-bellied, smeared, snotty, in shabby shirts and dresses, and the smaller ones were completely naked.

А на печи сидели пугавшие меня сначала таинст­венные дед и баба, патриархи рода Свинченков. Дед был жиденький, прозрачный, непрерывно кашлял и харкал, а баба сползала с печи, тяжко шаркала по двору, сама едва ходила, а всё пыталась что-то делать. Она была горбатая, согнутая пополам, так что ходила, глядя прямо в землю, на которую ступала, словно копейки искала.

And on the stove sat the mysterious grandfather and woman, the patriarchs of the Svinchenko family, who frightened me at first. Grandfather was thin, transparent, constantly coughing and spitting, and the woman was sliding down from the stove, shuffling heavily around the yard, she could barely walk herself, but still tried to do something. She was hunchbacked, bent in half, so she walked, looking straight at the ground she stepped on, as if looking for a penny.

Мама еще дома говорила мне, что Гапка — несча­стная труженица, а древние дед с бабой — золотые люди, делавшие всю жизнь другим людям добро. Но поначалу я не мог избавиться от какого-то жут­кого ощущения.

My mother told me at home that Gapka was an unfortunate worker, and that the ancient grandfather and woman were golden people who had done good to other people all their lives. But at first I could not get rid of some terrible feeling.

Выспросив про наше городское житье-бытье, поужасавшись и наахавшись, Гапка стала рассказы­вать про свое.

Having asked about our city life, horrified and gasping, Gapka began to tell about her own.

A к ним, оказывается, пришло счастье: не стало колхозов. Сгинули к чертовой и перечертовой ма­тери.

And it turns out that happiness has come to them: there are no more collective farms. They perished to hell and damn mother.

Не стало никакого начальства, дармоедов, прихле­бателей, толкачей, погоняльщиков, а немцы как здесь прошли, так их с тех пор и не видели. Была деревня Литвиновка, были просто крестьяне — сами по себе, не помещичьи, не советские, не немецкие, Господи, Боже ты мой, да когда же это было такое?!

There were no bosses, parasites, hangers-on, pushers, chauffeurs, and the Germans, as they passed here, have not seen them since. There was the village of Litvinovka, there were just peasants - in themselves, not landowners, not Soviet, not German, Lord, my God, but when was this like that ?!

Поэтому стал каждый жить по своему разумению. А вокруг стояли неубранные поля, и каждый выбирал себе любой участок, жал хлеб, копал кар­тошку, запасался сеном. Возить уже было некуда. И наелись, наелись, наелись. Даже дед и баба не помнят, было ли когда-нибудь, чтобы Литвиновка досыта наедалась.

Therefore, everyone began to live according to his own understanding. And around were unharvested fields, and everyone chose any plot for himself, reaped bread, dug potatoes, stocked up on hay. There was nowhere to take it. And ate, ate, ate. Even the grandfather and the woman do not remember if there was ever a time when Litvinovka ate her fill.

Запасались на годы, погреба ломились от овощей, чердаки были завалены яблоками и грушами, под соломенными стрехами гирляндами висели сушеные фрукты, и никто ничего не запрещал, и никто ничего не отнимал, и никто никуда не гнал... Старухи кре­стились и говорили, что это — перед концом света.

They stocked up for years, the cellars were bursting with vegetables, the attics were littered with apples and pears, dried fruits hung in garlands under straw eaves, and no one forbade anything, and no one took anything away, and no one drove anywhere ... The old women crossed themselves and said that this is before the end of the world.

Вечерами собирались при лучине на посиделки, до одури грызли семечки и гнали из свеклы само­гонку. А днем во всех дворах стучали цепы: моло­тили хлеб деды, бабы, девчонки, дети. Мололи зер­но меж двух камней, просевали муку сквозь ручное сито. Литвиновка купалась в счастье.

In the evenings, they gathered at the torch for gatherings, gnawed seeds to the point of stupidity and drove moonshine from beets. And during the day, flails were rattling in all the yards: grandfathers, women, girls, children were threshing bread. Grinding grain between two stones, sifting flour through a hand sieve. Litvinovka bathed in happiness.

Гапка сварила огромный казан картошки, выва­лила на деревянный выскобленный стол, и всё се­мейство окружило этот стол, и я меж ними, — бе­ри, сколько хочешь, макай в соль, запивай кислым молоком, — и я наелся, до того наелся, что голова пошла кругом, меня качало, как пьяного, и спелые краснобокие яблоки я уже грыз с неохотой.

Gapka boiled a huge cauldron of potatoes, dumped them on a scraped wooden table, and the whole family surrounded this table, and I was between them - take as much as you like, dip it in salt, drink it with sour milk - and I ate, I ate so much that my head went all around, I was swaying like a drunkard, and I already nibbled ripe red-sided apples with reluctance.

Мужчины и лошади в Литвиновке были, действи­тельно, наперечет. На следующий день Василий и Иван как выехали в поле возить картошку, так и не видели Божьего света до воскресенья. Василию платили за доставку с поля «с половины» — из каж­дых двух мешков он получал один. Он ссыпал это богатство во дворе у Свинченка, был занят по гор­ло, я же «байдыковал».

Men and horses in Litvinovka were, indeed, innumerable. The next day, Vasily and Ivan, as they went to the field to carry potatoes, did not see God's light until Sunday. Vasily was paid for the delivery from the field "with half" - out of every two bags he received one. He dumped this wealth in Svinchenko's yard, was busy up to his neck, but I "canoeed".

Дети Свинченков повели меня в поле, где была масса мелких воронок, и почти в каждой торчал хвостик от разорвавшейся мины, такая крылатка, из которой получалась прелестная водяная мельничка.

The Svinchenko children led me into a field where there were a mass of small craters, and in almost every one there was a tail from an exploding mine, such a lionfish that made a lovely water mill.

Лазили по длинным и темным колхозным конюш­ням, выискивая потайные куриные гнезда и, найдя яйца, тут же их выпивали. Набрав теплого барахла и набив углями «кадила» от комаров, сделанные из консервных банок, садились на коней и водили их в ночное, и я лихо ездил на своем хромом вороном.

They climbed the long and dark collective farm stables, looking for hidden chicken nests and, having found eggs, they immediately drank them. Having collected warm junk and stuffed “censer” from mosquitoes made of cans with coals, they mounted horses and drove them at night, and I famously rode on my lame raven.

В поле стоял подбитый танк с черно-белыми кре­стами на броне, распотрошенный внутри, но с еще целыми сиденьями и исправными люками. Пока кони паслись, мы устраивали войну: одни залезали в танк, другие обстреливали его камнями. Внутри стоял невероятный лязг, в ушах звенело, и это нам ужасно нравилось. Прекрасной игрушкой для дере­венских детей был этот танк.

In the field stood a wrecked tank with black and white crosses on the armor, gutted inside, but with still whole seats and serviceable hatches. While the horses were grazing, we arranged a war: some climbed into the tank, others fired stones at it. There was an incredible clanging inside, a ringing in our ears, and we liked it terribly. This tank was a wonderful toy for village children.

Наконец Иван и Василий нагрузили повозку, и мы отправились в город: они на базар, я домой. На мою долю положили мешок картошки, полмеш­ка зерна и еще кучу гостинцев. Целый день я топал пешком, далеко уходя вперед по глухому шоссе, всё думал и думал, переполненный странными, противо­речивыми чувствами, то мне хотелось кричать, то хотелось плакать. Домой я явился некоторым образом спасителем семьи.

Finally, Ivan and Vasily loaded the cart, and we set off for the city: they went to the market, I went home. A sack of potatoes, half a sack of grain, and a bunch of goodies were put on my share. All day long I stomped on foot, moving far ahead along the deaf highway, thinking and thinking, overwhelmed with strange, conflicting feelings, now I wanted to scream, now I wanted to cry. I came home in some way as the savior of the family.