И вот наступило странное положение. Магазины стояли разбитые, ничто нигде не продавалось, кроме как на базаре, но если бы даже и магазины открылись, то на что покупать?
And here comes the strange situation. The shops were broken, nothing was sold anywhere except in the bazaar, but even if the shops were open, then what to buy with?
До войны хлеб стоил в магазине 90 копеек килограмм. Теперь на базаре иногда продавали самодельный хлеб по 90 рублей за килограмм.
Before the war, bread cost 90 kopecks per kilogram in the store. Now home-made bread was sometimes sold at the bazaar for 90 rubles per kilogram.
Столько денег раньше мать получала чуть ли не за целый месяц работы. А сейчас у нас денег не осталось вообще.
Mother used to receive so much money for almost a whole month of work. And now we have no money left at all.
Дед с бабкой решили продать какие-нибудь вещи. Рылись, перебирали, что же продать, — всё старье. При советской власти покупка ботинок или пальто — это было событие, и каждая вещь донашивалась до последнего, потом чинилась, потом перелицовывалась.
Grandfather and grandmother decided to sell some things. Rummaged, sorted out what to sell - all junk. Under the Soviet regime, buying boots or a coat was an event, and each thing was worn to the last, then repaired, then turned over.
Понесла бабка продавать какое-то ношенное барахло, простояла два дня подряд — куда там, никто не покупает, все только продают.
The grandmother took it to sell some worn-out junk, stood for two days in a row - where there, no one buys, everyone just sells.
Бабка с мамой подскребли все запасы, сухие корки, подмели каждую крупинку, мудрили, рассчитывали, сколько мы должны есть в день, придумывали какие-то картофельные «деруны», гороховые лепешки. Пекли на сухих сковородках.
Grandmother and mother scraped all the supplies, dry crusts, swept every grain, wised up, calculated how much we should eat a day, came up with some kind of potato "potato pancakes", pea cakes. Baked in dry pans.
Дед из себя выходил, вспоминая дядю Петю:— Зачем ты тому злыдню горшочек со смальцем отдала? Он, спец большевистский, там на Урале отъедается, а ты ему — последний смалец!
Grandfather lost his temper, remembering Uncle Petya: “Why did you give that bastard a pot of lard?” He, a Bolshevik specialist, eats off there in the Urals, and you are his last lard!
И началась экономия.
And the savings began.
Слово было для меня новое, и оно мне понравилось. У себя на печи я втайне завел коробку, в которой открыл свою собственную экономию. То, что давала бабка, я не съедал до конца, особенно сухарь — я его припрятывал, предвидя то время, когда совсем уж ничего не останется, и я всех обрадую своим запасом.
The word was new to me and I liked it. On my stove, I secretly started a box in which I discovered my own economy. What my grandmother gave me, I did not eat to the end, especially the cracker - I hid it, foreseeing the time when there would be absolutely nothing left, and I would please everyone with my stock.
Возле дома у нас рос старый развесистый орех. Каждую осень бабка собирала торбу орехов и хранила к Рождеству. Теперь эта торба стала нашим «НЗ» и надеждой.
Near the house we had an old spreading walnut tree. Every autumn, the grandmother collected a bag of nuts and kept them for Christmas. Now this bag has become our NZ and hope.
А мы с дедом перелезли через забор и принялись перекапывать землю огородного хозяйства: там изредка попадались невыкопанные картошки. Я просто взвизгивал от восторга, когда находил картошку.
And my grandfather and I climbed over the fence and began to dig up the land of the garden farm: there occasionally came across undigged potatoes. I just squealed with delight when I found potatoes.
На Петропавловской площади мы прочесали сквер и собрали полмешка каштанов. Эти дикие, конские, каштаны терпкие и горькие, но, если их высушить и поджарить, — ничего, на голодные зубы даже вкусно, всё дело в привычке. Я в это время читал «Тихий Дон» Шолохова, читал и грыз каштаны, сушившиеся на печи, и у меня на всю жизнь с »Тихим Доном» связался вкус конских каштанов. И лет-то сколько прошло, и перечитывал, и фильм смотрел, и экзамены по этой книге сдавал, а вкус каштанов не выветрился!..
On Peter and Paul Square, we combed the square and collected half a bag of chestnuts. These wild, horse chestnuts are tart and bitter, but if they are dried and roasted, they are nothing, even tasty for hungry teeth, it's all a matter of habit. At that time, I was reading Sholokhov's Quiet Flows the Don, reading and nibbling chestnuts drying on the oven, and the taste of horse chestnuts was associated with The Quiet Flows for the rest of my life. And how many years have passed, and re-read, and watched the film, and passed exams on this book, but the taste of chestnuts has not disappeared! ..
Утром, умываясь, мама заметила:
In the morning, while washing my face, my mother remarked:
— Что за наваждение: весь череп чувствую.
- What an obsession: I feel the whole skull.
Я пощупал свое лицо. Тонкая кожа обтягивала кости так, что можно было изучать анатомию. Щупал, щупал, жутко стало.
I felt my face. Thin skin stretched over the bones so that it was possible to study the anatomy. I felt, I felt, it became terrible.
«Есть, есть». Целыми днями в животе сосал червяк голода. «Что бы съесть?» А ночами снились обеды, счастливые роскошные обеды, но у меня была сильная воля, и я целыми днями почти ничего не ел, кроме каштанов. Несколько раз бабка с базара приносила картофельные очистки (в Киеве их называют «лушпайками»), мыла, перетирала на деруны, они были сладковато-горькие, но это была настоящая пища.
"Yes, there are." For days on end, a worm of hunger sucked in my stomach. "What to eat?" And at night I dreamed of dinners, happy sumptuous dinners, but I had a strong will, and for days on end I ate almost nothing but chestnuts. Several times a grandmother from the bazaar brought potato peels (in Kyiv they are called “lushpayka”), soaps, rubbed into potato pancakes, they were bittersweet, but it was real food.
В шкафчике лежал плоский кирпичик, на который ставились сковороды и кастрюли. Сто раз я ошибался, воображая, что это хлеб, потом выкинул этот кирпич, просто не мог больше видеть его в шкафчике.
In the locker lay a flat brick on which pans and pans were placed. A hundred times I was wrong, imagining that it was bread, then I threw this brick away, I just could not see it in the cabinet anymore.
Вдруг прошел слух, что Куреневская управа открывает столовую для голодающих детей. Мама куда-то побежала хлопотать, и вот мне выдали карточку. В первый раз мы пошли с Лялей.
Suddenly there was a rumor that the Kurenevskaya council was opening a canteen for starving children. Mom ran somewhere to fuss, and now they gave me a card. The first time we went with Lyalya.
Столовая помещалась в Бондарском проулке, в бывшем детсаде. Мы вошли в большое помещение, полное оборванных, худых детей от самых крохотных до тринадцатилетних. Но было жутко тихо, только звякал черпак поварихи.
The dining room was located in Bondarsky Lane, in a former kindergarten. We entered a large room full of ragged, thin children from the smallest to thirteen. But it was terribly quiet, only the cook's ladle clinked.
Мы стали в очередь на раздачу и получили по тарелке настоящего горячего пшенного супа. Мы отнесли тарелки на стол, уселись, и, пока ели, были счастливы. Я смаковал каждую ложку, полоскал суп во рту, цедил сквозь зубы, прежде, чем проглотить, я чувствовал, как каждый глоток вливается в меня, вызывая горячую радость, хотя в том супе были только вода и пшено, ничего больше. И вокруг сидели такие тихие дети, никто не бузотерил, иные, стесняясь, лизали тарелку языком.
We stood in line for distribution and received a plate of real hot millet soup. We carried the plates to the table, sat down, and while we ate we were happy. I savored every spoonful, rinsed the soup in my mouth, sipped through my teeth, before swallowing, I felt how each sip poured into me, causing hot joy, although in that soup there was only water and millet, nothing more. And such quiet children were sitting around, no one was buzzing, others, embarrassed, licked the plate with their tongues.
Мы стали каждый день бегать за этой тарелкой, как за ниспосланным чудом, и потом я всю зиму аккуратно бегал, стараясь подгадать к закрытию, потому что к концу на дне суп остается гуще, и ревниво следил, глубоко ли погружает тетка черпак.
Every day we began to run after this plate, as if after a miracle sent down, and then I ran carefully all winter, trying to guess by the closing, because by the end the soup remained thicker at the bottom, and jealously watched how deep my aunt immersed the ladle.
Мама Ляли была мастером на консервном заводе, дружила с моей матерью и, уходя на работу, оставляла малышку у моей бабки, и я, бывало, нянчился с ней, как с сестренкой. Потом мы учились в разных школах, у меня завелись воинственные друзья, у нее подружки. Но теперь эта столовка опять сделала нас неразлучными.
Lyali's mother was a foreman at a cannery, was friends with my mother and, leaving for work, left the baby with my grandmother, and I used to babysit her like a sister. Then we studied at different schools, I made militant friends, she had girlfriends. But now this canteen has made us inseparable again.
Лялина мать была членом партии, она эвакуировалась одна, оставив дочку у сестры, старой девы, злой и замкнутой, — учительницы немецкого языка. У них была странная нерусская фамилия — Энгстрем. Да мало ли каких фамилий не бывает на свете?
Lyalina's mother was a member of the party, she evacuated alone, leaving her daughter with her sister, an old maid, angry and withdrawn, a teacher of the German language. They had a strange non-Russian surname - Engstrem. But you never know what surnames do not exist in the world?
Однажды после столовой мы зашли к Ляле. И вдруг я увидел на столе буханку настоящего свежего хлеба, банку с повидлом, кульки.
Once after the dining room we went to Lyalya. And suddenly I saw on the table a loaf of real fresh bread, a jar of jam, bags.
Я буквально остолбенел.
I was literally dumbfounded.
— Нам выдают, — сказала Ляля.
“They give us out,” Lyalya said.
— Где?
- Where?
Я готов уже был бежать и кричать: «Бабка, что же ты не знаешь, уже выдают, а мы не получаем, скорее беги!»
I was ready to run and shout: “Grandma, what don’t you know, they are already giving out, but we don’t get it, run faster!”
Ляля показала мне извещение. В нем говорилось, что фольксдойче должны в такие-то числа месяца являться в такой-то магазин, иметь при себе кульки, мешочки и банки.
Lyalya showed me the notice. It said that the Volksdeutsche should come to such and such a store on such and such days of the month, carry bags, bags and cans with them.
— Что значит фольксдойче?
What does Volksdeutsche mean?
— Это значит — полунемцы, почти немцы.
“That means half-Germans, almost Germans.
— Вы разве немцы?
Are you Germans?
— Нет, мы финны. А финны — арийская нация, фольксдойче. И тетя сказала, что я пойду учиться в школу для фольксдойчей, буду переводчицей, как она.
— No, we are Finns. And the Finns are an Aryan nation, Volksdeutsche. And my aunt said that I would go to school for the Volksdeutsche, I would be a translator, like she was.
— Вот как вы устроились, — пробормотал я, еще не совсем постигая эту сложность: была Ляля, подружка, почти сестричка, всё пополам, и вдруг она — арийская нация, а я — низший...
“This is how you settled down,” I muttered, not yet fully comprehending this complexity: there was Lyalya, a girlfriend, almost a sister, all in half, and suddenly she was an Aryan nation, and I was the lowest ...
[Раньше избранные партийцы жили, с баз всё получали, очередей не знали. Теперь то же самое — арийцы. То партийцы, то арийцы.] Во мне вспыхнула яростная голодная злоба. Так это для нас магазины не работают, так это мы жрем конские каштаны, а они уже живут!
[Earlier, the elected party members lived, they received everything from the bases, they did not know the queues. Now the same thing - the Aryans. Now party members, now Aryans.] Furious, hungry anger flared up in me. So it’s the shops that don’t work for us, so we eat horse chestnuts, and they already live!
— Так-так, фольксдойче, — сказал я мрачно. — А ты еще и в столовку для голодающих ходишь, зар-раза?
“Well, well, Volksdeutsche,” I said grimly. — Do you also go to the canteen for the hungry, zar-raza?
И я ушел, так грохнув дверью, что самому стало совестно, но я на много лет возненавидел ее, хотя где-то в глубине души и понимал: при чем здесь Лялька?
And I left, slamming the door so hard that I myself felt ashamed, but for many years I hated her, although somewhere in the depths of my soul I understood: what does Lyalka have to do with it?